Замечательный рассказ о любви, который не оставит равнодушным ни одного читателя…

Анна Георгиевна из букинистического магазина всякий раз допытывается, кто я по профессии. Аля за компьютером перестаёт постукивать клавишами и вслушивается. Ей тоже любопытно узнать про меня. Я отшучиваюсь. Неудобно признаваться, что я писатель. Это звучит страшно серьёзно. Ну какой я писатель? Я боюсь карандаша и ручки и слежу, чтобы корзина для бумаг не пустовала.

Я пишу рассказы. Рассказы писать крайне трудно: любое слово в них беззащитно и на виду. Вообще, молодые писатели хитрят и сочиняют романы, а вот я верен традициям Чехова и Бунина.

В тишине букинистического магазина я задумываю написать об Але и Анне Георгиевне. Правда, нет пока ни идеи, ни сюжета. Я откладываю замысел и наблюдаю. Наблюдения могут кое-что подсказать.

Я поглядываю украдкой на незнакомую девушку. Она перебирает книжки в бумажных переплётах, разложенные стопками на столе. В магазине организовано нечто вроде платной библиотеки: любовные романы потоньше идут напрокат за три рубля, потолще — за пять рублей. Девушка сетует низким голосом, что перечитала, кажется, всю любовную серию. Читает она быстрее, чем сдатчики пополняют обменный фонд.

— А вы телевизор попробуйте. Нынче много каналов, — советует Анна Георгиевна, а руки её снуют над мягкими тельцами розовых книжек: подклеивают, сшивают или кладут потрёпанные томики под пресс.

— По телевизору ничего нет. — Девушка с низким голосом упрямо перебирает книжки с розами, блестящими автомобилями, беседками, увитыми виноградом, и улыбающимися молодыми людьми на обложках. Где-то же существует такой мир! По лицу девушки видно, что ей страстно хочется отправиться в сказку на лакированном автомобиле, лучше с откинутым верхом. Она устроится на заднем сиденье, картинно сложит тонкие руки на юбке и станет бросать по сторонам смущённые взгляды, как бы извиняясь, что она едет, а другие всего лишь идут.

Книги для меня добывает больше Аля, нежели Анна Георгиевна. Я беру из Алиных рук книгу и думаю, что нет никаких сдатчиков, а есть волшебство. Оно такое: под мою диктовку Аля вписывает в компьютер книги, а потом они вырастают на полках, и заодно на них вырастает пыль.

Не было случая, чтобы Аля не добыла нужную книгу. Мне нельзя без книг. Без них моя жизнь превратится в ледниковый период, я вымру.

Аля добывает мне Чехова и Бунина, Никонова и Казакова, Алана Маршалла и Синклера Льюиса, О. Генри и Р. П. Уоррена. Я подозреваю, что она продаёт книги экономно, бережёт товар до следующего раза. Ведь ей не продать мне больше книг, чем написали авторы.

Вдруг наступает утро, когда я перестаю интересоваться любимыми писателями, прекращаю вести наблюдения и писать в маленький, с пол-ладони, блокнот.

Какая-то безумная радость, весёлая ветреность овладевают мной.

Идут дни. Новое чувство не улетучивается, а крепнет. Я обнаруживаю в себе качества, которых до сих пор не замечал: я рассеян, забывчив, глуп и вдобавок косноязычен.

Я не помню, как и во что одеваюсь, как запираю квартиру, как иду по улицам, я не уверен, заходил ли в букинистический магазин. Я перехожу проезжую часть на красный свет, и мне, как дураку, сигналят торопящиеся шофёры. Я ошибаюсь автобусом и вместо своего микрорайона выхожу близ научного института с советским названием: «ТюменНИИгипрогаз». Я забредаю в незнакомый квартал. Февральский снег мокр, сер и тяжёл, кое-где темнеет обнажившийся асфальт, брюки мои в грязи, забрызганы машинами, в сапогах начинает хлюпать. Я решительно ничего не помню, так что каждый мой шаг — это какое-нибудь открытие. Довольно странно, что в моих руках книги, пять или шесть книг. Верхний том — настоящий раритет; но что-то подсказывает мне, что я не стану его читать, и листать не стану. Мне хочется оставить книги на скамейке, пусть люди сдадут их обратно в букинистический магазин или пустят на растопку; да, это варварство, но я хочу идти налегке, размахивая руками, взглядывая на солнце и щурясь. Кто поверит, что прежде для меня не было важнее дела, чем читать, а не читать, так писать (ведь одно с другим связано, как шнурки с ботинками)?

Что ж, мне придётся найти выход: жить, как я живу, очень опасно. Можно угодить под машину, провалиться в глубокий колодец или поскользнуться и сломать ногу.

Наконец я кое-что понимаю.

Я понимаю, что хожу в букинистический магазин не ради книг.

Я хожу туда ради Али.

И это давно так. С первого дня, с первой минуты.

Какой я слепой, глупый человек! Тугодум!

Однако и тугодумы докапываются до своих чувств. Тугодумы, в сущности, упёртые люди, и своего добиваются, медленно, но верно.

Значит, Аля.

Мне нравится её мальчишеская внешность, расклёшенные брюки, короткая стрижка, взлетающие вопросительно узкие брови, прямая спина, широкие плечи, настороженно глядящие серые глаза, большой рот; мне нравится, как она медленно произносит имя Анны Георгиевны. Ещё Аля красиво, продолжительно удивляется: «Да?» Она выговаривает это «да» так, как будто в нём по крайней мере четыре слога, и у каждого слога своя нота. Это целая мелодия в несколько тактов.

И мне нравятся Алины очки. В лёгкой, как паутинка, оправе, с тоненькими пластиковыми стёклами. «Какая она умная в очках!» — думаю я. Кажется, я отдельно влюблён в очки.

Разумеется, я готов любить Алю и без очков. И вообще безо всяких условий. Любить за что-то нельзя: то не любовь, а расчёт.

Да что там! Я готов допустить, что Аля читает любовные серии «Панорама» или «Шарм». И смотрит телевизионные ток-шоу и мыльные оперы.

На самом же деле ни о чём таком я не думаю. Я знаком с одним влюблённым, узнавшим только после свадьбы, что его невеста неграмотна. Ну и что? Зато он её любит. Он ведь не учительницу русского языка в дом привёл, а жену.

Анна Георгиевна деликатно покидает магазин, и я путано объясняюсь Але. Я чувствую, как у меня краснеет то правая, то левая щека; я точно подаю сигналы. Заслонившись ладонями, Аля взволнованно и молча кивает, и за белыми пальцами я вижу пунцовый лоб.

Через месяц я веду Алю по вытертому множеством ног ковру в загсе. Торжественно одетые родственники, обручальные кольца, пышные букеты цветов, пробки шампанского, стреляющие в люстры, приседающий фотограф, машины, невеста в свадебном платье на опушке нежно-зелёного апрельского леса, — всё очень красиво и неповторимо.

Мы упиваемся любовью. Так сильно никто никогда никого не любил. Теперь-то я знаю, почему та девушка с низким голосом перечитала все любовные романы, без пропусков. Бедняжка, она обходится без любви, она ищет её в книгах! Нет, я отказываюсь представлять себе человека, который не любит. По-моему, все вокруг нас любят. Любовь должна быть заразна!

Я люблю — и начинаю меньше читать, даже вовсе это скучное занятие бросаю. Рассказов тоже больше не пишу, сюжетов не вынашиваю. Меня тянет на стихи о весне, о любви, но чтобы их писать, надо быть поэтом, а я лишь прозаик.

Поэтому я отдыхаю, положив голову на колени Али. Из окна пахнет цветущей черёмухой. Воздух белый, как молоко.

Я похож на мурчащего кота.

Я лежу на тёплых Алиных коленях, я переполнен словами. Я купаюсь в словах и купаю в них Алю. Безумные, бессвязные, совсем не литературные слова; все слова влюблённых безумны, бессмысленны, потому-то влюблённые — плохие писатели.

Позднее приходит день, когда я задумываюсь, подбираю слова, как бы тружусь во имя любви.

Затем наступает день, когда я повторяюсь, мешкаю, мямлю, как школьник.

Подкрадывается и такой день, когда я помалкиваю, ухожу, что называется, в себя.

Я уже не обнимаю Алиных коленей, а расхаживаю по комнате. Я вздрагиваю и ловлю себя на том, что хочу купить и прочесть новую книгу. А ещё засекаю Алю за томиком «Панорамы» из обменного фонда.

Мы переглядываемся, смущённо и понимающе.

Я и Аля, мы расстаёмся, расходимся. Мы удивлены, немного напуганы, растеряны и не верим в происходящее. Мы недоумеваем: куда делась любовь? Не иначе, кто-то извне подчиняет нас неумолимой воле и жестокой логике.

Нет, тут ничего не объяснишь.

Человек удивительно оптимистичен. Расходящиеся люди успокаивают себя тем, что у них всё впереди. А вот меня заботит то, что остаётся позади. Как писатель, я примечаю характерную деталь: браки расторгают в том же здании, где дают свидетельства о смерти.

Любовь умирает, как живой организм. Её гибель так же ужасна и непоправима. О её смерти тоже выдают свидетельство.

Я нащупал тропу к рассказу и пишу быстро. Мне, тугодуму, главное — догадаться и начать. Дальше дело идёт споро, само собою; я ощущаю себя настоящим артистом прозы, виртуозом пера.

Я останавливаюсь на миг, откладываю ручку. Я осознаю нечто.

Рассказы и романы пишут непременно тогда, когда что-то заканчивается, остывает. Именно тогда садятся за стол и пишут.

И всё же я лукавлю. Сам перед собой. Я многословен, как все тугодумы. Я прикрываю вязью из слов одинокую горькую мысль.

Мысль эта проста: я хочу любить, а не писать. И чтобы любовь не кончалась — как в розовых книжках!

Источник