3. Литература учит отличать важное от неважного, ценное — от мусора
Каким образом: если мы понимаем, чем классика ценнее и сложнее попсы, то и в жизни будем лучше разбираться.
Термин из теории литературы, который это объясняет: текст.
Кто придумал термин: это еще одно слово общенаучного языка, которое по-новому проблематизировано в структуральной теории литературы, например Юрием Лотманом в 1970-е годы.
Что это значит: в теории литературы слово «текст» употребляется иначе, чем в языкознании. Для лингвистики любой осмысленный фрагмент речи является текстом: эсэмэска, обрывочная фраза или роман Джойса «Улисс» — все это тексты.
Иначе обстоит дело в теории литературы: не все написанное (и тем более не все сказанное) признается текстом. Текст — это особо ценное высказывание, которое, в отличие от массы бросовых высказываний, мы считаем нужным сохранять, увековечивать, постоянно истолковывать (нередко противоположным образом), преподавать в школе. Даже черновик какого-нибудь романа обычно не называется текстом, хотя его тоже могут сохранять и изучать (чтобы лучше понять настоящий текст, то есть роман).
Конечно, сохраняются и толкуются не только художественные тексты — например, юридические тоже. Но у художественных произведений, по мысли Лотмана, есть еще специфическое качество: они особо сложны по своему устройству. Это потому, что художественный текст должен быть написан по крайней мере на двух разных языках — или, в терминах семиотики, он зашифрован как минимум двумя кодами.
Первый из этих кодов — это наш естественный язык. Чтобы прочитать «Преступление и наказание», надо знать русский язык (а еще лучше — понимать, чем язык середины XIX века отличается от того языка, на котором мы говорим сейчас). Вторым кодом могут быть, например, законы литературного жанра: романа, новеллы, поэмы. В случае «Преступления и наказания» это, как мы уже говорили, законы криминального романа и законы философского эссе, которые находятся в динамическом взаимодействии.
Почему важно, чтобы кодов было несколько? Потому что текст, зашифрованный одним кодом, можно расшифровать и после этого резюмировать, кратко пересказать; его смысл можно зафиксировать, а само высказывание отбросить. Высказывания, стоящие того, чтобы их перечитывали и переосмысливали, содержат что-то еще, кроме элементарного одного смысла. Многозначность, которую мы ощущаем в литературных текстах, связана с тем, что в них взаимодействуют несколько разных языков. Иногда каждому из языков соответствует свой персонаж произведения: это то, что Михаил Бахтин называл «полифонией», равноправным диалогом языков и идей в художественном тексте.
Чем это полезно в обычной жизни?
Во-первых, читая художественные тексты, мы учимся делать различие между культурно ценным высказыванием, которое заслуживает подробного истолкования и изучения, и теми ненастоящими, неполноценными «текстами», которые можно просто опознать и отложить в сторону или даже сразу выбросить, не читая.
Во-вторых, идея текста как особо сложного высказывания, совмещающего в себе разные языки культуры, позволяет понять сложность самой культуры, где сосуществуют, взаимодействуют, а часто и конфликтуют между собой разные коды, разные дискурсы, то есть способы языкового осмысления реальности: дискурсы профессиональные, научные (причем разных дисциплин и разных школ), общественно-политические (опять-таки принадлежащие к разным идеологиям) и так далее. А художественный текст является сжатой, компактной моделью такого устройства культуры — на его примере мы научаемся распутывать реальное многоязычие социальной жизни, в которой мы живем.
4. Литература учит понимать, когда нас обманывают, — и не поддаваться
Каким образом: нам часто внушают в разных целях, что наша жизнь предопределена, — но на самом деле такая предрешенность есть не в реальности, а только в повествовании о ней. Литература — не жизнь, и об этом важно помнить.
Термин из теории литературы, который это объясняет: повествование/нарратив.
Кто придумал термин: «повествование» — неспециальное и ничейное понятие. Все мы вроде бы знаем, что это такое, но более или менее точное определение выработано только в ХХ веке благодаря таким теоретикам, как Ролан Барт и Жерар Женетт.
Что это значит: по-английски narrative — это любое связное изложение чего-либо. В русской терминологии не всякий такой «нарратив» считается повествованием. Повествование — это, во-первых, рассказ о событиях (а не о чувствах, идеях и тому подобном). Во-вторых, этот рассказ должен вестись, когда события уже прошли: рассказчик мог быть раньше их участником, но теперь все равно говорит о них немного со стороны.
Американский философ Артур Данто приводил такой пример. В повествовании историка может быть фраза «В 1618 году началась Тридцатилетняя война». А вот современник этого события (например, летописец, который заносит начало войны в свою хронику) не мог бы написать такую фразу — потому что не знал, сколько война продлится и как ее потом назовут. Поэтому хроника — летопись, бортовой журнал или дневник — не является настоящим повествовательным текстом, хотя в ней есть рассказчик и сообщается о цепи событий.
Повествование — это взгляд из будущего, который устанавливает связи между событиями, следующими друг за другом. И такая связь, установленная задним числом и вытянутая в одну линию (из события А вытекает событие В, из события В — событие С…), дает более схематичную картину, чем в действительности.
Логика повествования отлична от логики реальности. Как объяснял Барт, эта логика основывается на принципе «после этого — значит, вследствие этого», то есть причиной события по умолчанию считается другое событие, о котором нам сообщили раньше. Разумеется, в жизни это не так: у события могут быть многие другие причины, которые нам неизвестны и не прямо ему предшествовали. Но повествовательный дискурс это игнорирует.
Благодаря этому в художественном повествовании меньше сюрпризов, чем в реальной жизни, — и мы можем легче, чем в жизни, предсказывать следующие события. Например, мы знаем, что главный герой романа если и умрет, то лишь незадолго до конца книги, а если попадет в смертельную опасность в середине книги, то наверняка спасется. Это обусловлено не его волшебной неуязвимостью, а просто тем, что повествование так устроено.
Литература сама иногда критикует и высмеивает такую повествовательную логику. Есть, например, знаменитое предание из древнеримской истории: царь Тарквиний обесчестил добродетельную Лукрецию, она покончила с собой, народ возмутился, изгнал Тарквиния, и с тех пор в Риме вместо царской власти стала республика. Это сильный, убедительный нарратив, где одно событие вроде бы с необходимостью следует за другим, вплоть до смены политического режима. Но вот Пушкин задался вопросом: а что, если бы Лукреция в решительный момент дала Тарквинию пощечину? И написал поэму «Граф Нулин», где сельская помещица именно таким способом дает от ворот поворот назойливому столичному ухажеру. Получилось, конечно, опять-таки повествование, тоже по-своему логичное — но другое, пародирующее и деконструирующее логику предания.
Чем это полезно в обычной жизни?
Логика жизни отличается от нарративной логики, однако мы склонны об этом забывать. В результате мы начинаем осмыслять свою реальную жизнь как некое повествование. Например, мы мысленно выстраиваем цепочку причин и следствий и убеждаем себя, что то, что с нами происходит, фатально неизбежно. Мы говорим «полоса везения» или «невезения», как будто однажды выпавшая удача или неудача тянет за собой другие. На самом деле это иллюзия: мы подчиняем сложную многофакторную действительность простой линейной повествовательной схеме.
Эта иллюзия может быть и следствием сознательного, корыстного обмана: по той же схеме строятся так называемые политические и идеологические нарративы, когда целому народу внушают безальтернативную версию его истории. Иногда говорят: «История не знает сослагательного наклонения». Нужно правильно понимать эту фразу: «история» здесь значит «повествование об исторических событиях», которое ведется задним числом и выстроено в одну прямую линию. А настоящая история (процесс совершающихся событий и поступков) всегда могла пойти по-другому, и историки это знают, исследуя несбывшиеся варианты ее развития. «История», где все предрешено и не могло случиться иначе, нужна не историкам, а политикам, которые любят с помощью такой идеологии оправдывать свои ошибки и преступления.
Литература и наука о ней дают нам инструменты, позволяющие замечать такие уловки и не попадаться на удочку нарративных иллюзий в реальной жизни. Что эффектно и изящно в романе, может быть грубым обманом или самообманом в действительности, в политике и обществе.
